Книга Судьба — это мы - Леонид Васильевич Ханбеков

вот дошла очередь до меня. Поднялся один из ведущих писателей, и по первым же словам я понял, что мой рассказ он отклонит. Так и случилось. Его поддержал еще один писатель. Оба они говорили о моем рассказе добрые слова, но в целом их мысль была понятна: рановато мне еще публиковаться да еще сразу в таком серьезном сборнике.

— Это почему же рано? — задала вопрос Людмила Константиновна и сама же ответила: — Считаю, что совсем-совсем не рано. Молодые чахнут без публикаций!

Одним словом, ее выступление решило исход в пользу моего рассказа.

А после заседания Людмила Константиновна подошла ко мне, обняла за плечи, сказала:

— Ну вот, обрекла я тебя на тяжкий путь. Будет он очень и очень нелегким. Но ты парень шахтерский, должен выстоять. Хочется в это верить.

Эти добрые, напутственные слова я помню и по сей день. Именно по ее рекомендации я был направлен учиться в Литературный институт имени А. М. Горького. И не думал я, что многие годы придется мне встречаться с Людмилой Константиновной почти ежедневно. После окончания института меня пригласили работать в журнал «Наш современник». Редакция находилась в здании Союза писателей РСФСР, где к тому времени Л. К. Татьяничева была одним из рабочих секретарей. Я встречался с ней на партийных собраниях, на разного рода совещаниях, не раз бывал у нее в кабинете. Она радовалась моим успехам, хорошо знала и то, как сложилась моя личная жизнь.

— Значит, два сына? Два сына — два крыла. Превосходно. А как книжка в «Советском писателе»?

О книжке я не говорил, неловко было ее беспокоить: такой она была отзывчивый человек, не ждала, когда ее попросят о помощи. Всегда сама делала первый шаг навстречу.

И сколько подобных случаев могли бы вспомнить многие уральцы и не уральцы…

Людмиле Татьяничевой было чуждо чувство ревности и зависти к чужой работе и желание кого-то остановить, «придержать», она всегда верила в молодость. Можно только удивляться ее проницательности, дальновидности, ее доброжелательности и вере в других.

Магнитогорск, Челябинск, Москва… Работа в газете, в издательствах, писательских и партийных организациях уральских городов, в редколлегии журнала «Урал», в секретариате правления Союза писателей РСФСР, возглавляемом Леонидом Соболевым, — «правления на колесах», как метко назвал его кто-то из литераторов, — сослужила большую службу в становлении художника острого социального зрения, политической зоркости и гражданской смелости, чуткого воспитателя литературной молодежи и вдумчивого организатора литературного процесса в республике и стране. Будучи рабочим секретарем правления, она много ездила по России, отыскивая самородки талантов, принимала участие в многочисленных выездных пленумах правления, конференциях, совещаниях молодых, встречалась с читателями…

Помню, как увлеченно она работала на пятом Всесоюзном совещании молодых писателей, руководя одним из поэтических семинаров. В кулуарах разгорелся спор: обязательна или нет для современного литератора трудовая биография. Один из «семинаристов» яростно отстаивал право поэта «прожить сто жизней», впитывая житейский опыт людей, которых встречает. Самому же поэту, — горячился «семинарист», — чтобы написать хорошие рабочие стихи, вовсе не обязательно «напяливать брезентовую робу и набивать мозоли».

Людмила Константиновна, чуть потупясь, слушала оппонента. Когда он, наконец, выговорился, она тихо сказала:

— Я понимаю, что личный опыт — плохой аргумент. Тем более в споре. Личный опыт, он и есть личный. Но меня как поэтессы не было бы, не будь за моей спиной Магнитки… Зерно таланта должно упасть на возделанную почву. Человек, не имеющий собственного жизненного опыта, не воспримет, не сможет сердцем воспринять судьбу другого. А если и воспримет, не пойдет дальше факта…

— А гений? — не унимался спорщик.

— Гении слишком редко рождаются, молодой человек. Да и им жизненный опыт не противопоказан.

И «семинаристы» бурно переключились на разговор о том, как боевое крещение прапорщика-артиллериста Льва Толстого на севастопольских бастионах помогло будущему писателю понять душу русского солдата, как кавказские впечатления преломились в «Хаджи-Мурате»… Вспоминали Горького, Шолохова…

Работа с молодыми литераторами — это труд души. Ей нравилось ставить их на крыло, нравилось открывать новые имена. И она не боялась ошибиться. Может, потому, что была наделена удивительным чутьем, может, потому, что была бесконечно добра к талантливым людям.

Однажды ненастным ноябрьским утром 1978 года, когда поэтесса уже была серьезно больна, в гости к ней пришли незнакомые почитатели ее таланта, приехавшие с Украины, из Запорожья. Инженер Виктор Иванович Редькин выполнил невысказанное, но отчаянное желание своей одиннадцатилетней дочери Маргариты познакомить ее с поэтессой, десятки стихов которой девочка знала наизусть. Кроме того, Рита сама писала стихи.

«…Хрупкая девочка с большими темными глазами, — напишет о гостье поэтесса. — Мне показалось, что глаза дрожат — так переменчиво-тревожен их живой блеск»{58}.

Людмила Константиновна внимательно, отложив свои заботы, выслушала девочку. Ее тронули свежие, трепетные образы, среди которых жила юная поэтесса, и она, не опасаясь переоценить стихи девочки, назвала их «волнующими и прелестными», а затем, не дожидаясь просьб, рекомендовала подборку стихов гостьи в ближайший же выпуск «Дня поэзии»{59}, сопроводив своим теплым напутствием.

В ноябре 1981 года я получил письмо от Маргариты Редькиной, из которого узнал, что после первой встречи Людмила Константиновна по-матерински бережно и чутко поддерживала девочку, писала ей, анализируя ее первые поэтические опыты, не раз рекомендовала их газетам, в частности, «Литературной газете», «Советской России»{60}, и, будучи очень больной, за пять дней до смерти, написала «Гостье из будущего», — как она назвала девочку, — предисловие к первому сборнику стихов.

Что это, как не пример истинного литературного наставничества?

Когда она разбирала чью-то рукопись, то ни в коей мере не навязывала автору свое решение темы, свой подход. Она пыталась судить о рождающемся произведении с позиции задуманного и воплощенного автором. Если задумка вещи ей казалась стоящей, она не жалела ни сил, ни времени, чтобы растолковать автору, чего ему пока не удалось достичь с точки зрения формы. «Мысль диктует форму, а не форма — мысль», — любила она повторять. Она была мягка и терпелива с молодыми. Однако некая дистанция для иных была непреодолимой: не каждому она открывала душу. Когда она видела, что написание стихов для автора было естественным состоянием, как дыхание, как улыбка, она радовалась. Пожалуй, больше